825
Когда я попал в эту турецкую сказку, надев мантию туристической мифологии, мои мысли были лишь о том, что сами небеса предоставили мне эту сцену для наслаждений. Затем прошло время. Половина отдыха осталась за моими обугленными плечами и я, стоя на отельном волнорезе, густо покрытый кефиром, глядя в почти истертую закатную линию горизонта, вдруг вспомнил голодное детство в Одессе, мои первые месяцы в Черноморке, где единственным кормильцем был магнитик в кармане, а привычным состоянием — непроходящая нужда заполнить хоть чем-то впавший от голода живот.
Я вспомнил каменный волнорез на шестнадцатой, горячий, зеленовато-темный, с резким запахом рыбы и щетиной ракушек по бокам, о которые разбивалась волна одесского моря и моего потерянного детства.
Вспомнились мидии, которые я жарил на раскаленном листе жести, вареная кукуруза в украденном у соседки ведре, расколотые сахарные арбузы, которые лавочники выбрасывали вечером, жареные соленые семечки на таировской площади, пухлые хот-доги на привозе и ряд валютных кидал.
Я вспомнил бильярдную в парке Шевченко, загорелые ноги женщин — моих половых побед, первую машину в семнадцать, белоснежную Ибицу, роскошную депутатову дочь Алину Величко и память, в уголке которой, согретый южной жарой, таял золотой берег моей Одессы.
Сейчас голода нет, но живот по-прежнему урчит. Лифты в отеле бегают, повара в кухонном чаде режут, кричат и бросают на фарфоровые кружки тарелок битую дичь с вывернутыми шеями, охапки виноградных пальчиков, румяные рогалики, горки желтого пюре на которых груши куринных ног исходят золотым жиром прямо на пальцы отдыхающих.
Я вдохнул незнакомый воздух и под крик чаек на чавкающие волны, побрел назад, в бессмысленно дорогой холодный номер, чтобы завтра повторить эту бесовскую пляску.